Я почувствовал 90-е сильной и яростной тревогой, я вдруг стал чувствовать страх. Не могу сказать, после чего он возник: не было никакой точки отсчета, но я понял, как сгустилось облако агрессии. Оно накрыло Москву, как булгаковская тьма, пришедшая с моря. Этот страх носил почти мистический характер. Помню, как ночью ехал к другу на Динамо. Открываются двери, мне надо выходить из этого янтарного пространства засранного автобуса, а там ночь. И мне надо пройти еще один квартал. Отлично помню момент, когда перед тем, как ступить туда, в эту черную воду ночи, я делаю вздох, как делают большие собаки: «Ох-охохоох…». И все время до дома я был в таком взвинченном состоянии. Сказать по совести, я не горжусь этим состоянием, потому что оно делает из тебя паническое существо.
Больше всего меня огорчала истерия. На Пушкинской всегда был народ с какими-то листовками, что-то постоянно обсуждали. Они находились в состоянии истероидного накала, как типа сейчас «патриотизм». И то и другое схлынуло, оказалось химерой. Если говорить про общее впечатление от 90-х, то это будет янтарный автобус и темнота + свобода. Это амбивалентно: понимаешь, что опасность и темнота — это не только страх, тревога и возможность, условно говоря, не быть, но и возможность осуществиться. Как когда ты встречаешься с человеком, и у вас что-то начинается, то тебе одновременно хочется и осуществиться с ним, и разорвать отношения — в едином. Хочется сбросить поклажу, и одновременно понимаешь, что уже никуда не уйдешь. То же самое с 90-ми годами. Это была свобода и тревога, что может быть лучше?
- Из архива Б. Беленкина и Е. Струковой
- Шествие по Садовому кольцу, 1990 год
В начале девяностых четыре года преподавал в школе русский и литературу. Я закончил нынешний МГПУ, но настолько не хотел идти в школу, что умудрился прогулять даже первую практику, что было почти невозможно — за нее ставили оценку. Я подделал ее в деканате. В итоге все-таки пошел, и этот период стал одним из лучших в жизни. Тогда все летело к чертовой матери, в том числе и школьная программа. Но в каком-то смысле это было благословенное время, потому что, если у тебя была какая-то внутренняя идея, ты мог ее воплотить. Я стал с ребятами изучать литературу не с точки зрения темы/идей — всей этой фигни, а с набоковской — как сделано произведение.
Дети были практически такие же, как мы в их возрасте, просто свободнее — без положительной или отрицательной коннотации. Но подавить класс было так же легко, как и в советское время. Собственно этим я и занимался. Класс — это мелкие звереныши, и если ты сначала не выстроишь четкую иерархию, все полетит к чертям, как у меня и случилось на первых уроках, которые я стал вести один. Понял, что с моей гордыней не могу это терпеть, и «скрутил» их. Так как это зверинец, это сцена, это цирк, я их разъединил: поднял одного наиболее активного человека и высмеял. В этот момент все объединились против него. Возник еще кто-то — поднял следующего. Это очень быстро людей отрезвляет. На следующем уроке была классическая дисциплина. Как-то через полгода моей идеальной дисциплины дети вернулись после физкультуры и не могли успокоиться. Замечания не действовали. Тогда я сказал: «Встали!» — они встали. «Сели!» — они сели. «Встали!»/«Сели!»/«Встали!»/«Сели!»/ «Встали!» — они встали. «А теперь — говорю, — пошли вон отсюда».
- Фото: David Hlynsky
Знаете, по-настоящему тогда появились не сникерсы или баунти, а прививка свободы. Родилось непонимание, почему твое свободное мнение могут запретить. Все, что происходит сегодня, пахнет не тем временем. Не знаю, есть ли что-то, что мы навсегда оставили в 90-х. Как показывает опыт России, ничего нельзя сказать. Если только малиновые пиджаки никогда не вернутся, потому что они четко стигматизированы. Тогда я с ними не сталкивался, для них я был невидимым, настолько в разных мирах мы жили. Когда Прилепин писал про то, как в 90-х все радовались, то я понял, что не радовался ни в то, ни в это время. Я жил в какой-то своей параллельной, небесной России, но не в их России, потому что я не понимаю, о чем они говорят. Наверное, это помогло мне жить в 90-е годы: я не хотел быть ни тем, ни тем. Я радовался свежему ветру, тому, что мир больше никогда не будет прежним, будто что-то впереди. Тогда верилось, что свобода нужна хотя бы 50%, нынешнее время показало, что это всего 10–15%.
Первая чеченская кампания прошла мимо меня, потому что я был занят собой. Вторая меня задела, я чувствовал, что происходит что-то, что еще аукнется в будущем. Все это были «тектонические сдвиги», которые произошли и продолжают происходить. И я не знаю, где нахожусь: в середине движущегося материка или на самой трещине.
Есть два типа реакции на стресс, на мышках проверяли: одна суетится и бегает, другая ложится и лежит. Я вторая мышка. Помню несколько дефолтов — я лежал лицом к стенке. Просто лег и понял, что умираю. Правда, когда в одну ночь сгорели все деньги, я радовался, что у меня нет никаких накоплений и в кошельке только 5 рублей. Как был в нищете, так и остался. В 1998 году меня накрыла настоящая депрессия: не мог есть, не мог ходить, то есть я мог подняться, но не хотел. Я жил по соседству с сестрой, у которой был маленький ребенок и уже не было мужа. Но ко мне так же приходила вторая мышка. Я помогал ей, понимал, что теперь все совсем плохо, потому что я не один.
Если ты поэт, то обязательно будет момент, когда тебе что-то даст знать, что сейчас пришли настоящие стихи, что ты стал поэт. Я точно помню этот укол. Когда все перестроилось. Я был в Москве, на Каширке, в своей башне-новостройке, на 20-м этаже, читал книгу Елены Шварц и вдруг понял, что мне надо делать. Не будь 90-х, не появилось бы поэзии, которая получила толчок именно тогда. В конце 90-х я думал, что новая поэзия сможет продавить это пространство, доказать, что в 90-е был огромный всплеск культуры и поэзии. После 95-го года это была область произведения новых смыслов. Как показывает опыт, мы это не доказали, у людей по-прежнему бельмо на глазу.
- Фото: ТАСС
Мысли уехать у меня никогда не было. Не хочу. У меня есть прекрасный пример двух судеб. Обе очень тяжелые, но одна закончилась благополучно, если считать смерть в старости благополучной, а другая полным фиаско и ужасом. Я имею в виду Анну Ахматову и Марину Цветаеву. Цветаева уезжала, потом, правда, вернулась; Ахматова прожила весь советский ад здесь. Надеюсь, помните, кто дожил до шестидесяти с чем-то лет, а кто повесился в Елабуге за печкой. Я не уверен, что я бы тосковал, просто для меня это такое четкое внутреннее решение. Ну это как женщина, которая залетела, а ей говорят: «Ты не хотела бы сделать аборт?» А она говорит «нет». Ей приводят разумные доводы, но она говорит «нет». Вот я эта беременная женщина.
Я разделял все заблуждения или незаблуждения большинства. К сожалению, я оказался не сильно оригинальным человеком. Была область неразменного владения во мне, которой я не поступался, в которой шел только на внутренний голос. И была масса вещей, где я шел так же, как все остальные. На мне много родимых пятен — общих мест: испытывал страх, радовался стабильности. В 93-м, как все бараны, пошел смотреть на этот расстрел. Был зевакой и симпатизировал тем, кто был против Верховного Совета. Спустя несколько месяцев я понял, что ходить смотреть, как стреляют по людям, какие бы они ни были, это нехорошо. Я плыл на своем плоту в общем течении, меня подбрасывало на всех порогах, которые там были. Я не принадлежал к людям, которые двигаются против течения. И это не плюсовое качество. Только сейчас я часто думаю против того, что думает большинство. Наверное, я заторможен в развитии и научился самостоятельно думать только в 46 лет.
eiqehiqkhiqkqkmp />
snob.ru
