"Я, старый жид, Марек Эдельман..."

"Я, старый жид, Марек Эдельман..."

25 апреля 2016 г.

Евгений Дятлов

Это давний текст. Лет двадцать назад мы впервые говорили с Мареком Эдельманом – одним из руководителей восстания Варшавского гетто. Его уже нет на свете. Не будет и меня. Но пока – каждую ночь первого седера я помню, что 19 апреля 1943 года в Первую ночь Пасхи в Варшаве ангел смерти не прошел мимо евреев, а пришел к ним. Я снова привожу его, тк все куда-то исчезает в сетях интернета, а я хочу, чтобы помнили.

М.Эдельман: «Играла музыка, когда нас убивали».

Что вы знаете о Варшавском гетто? И вообще – с чего вы взяли, что вы что-то о нем знаете? Большой режиссер Михаил Ромм, приступая в шестидесятые к работе над фильмом «Обыкновенный фашизм», думал, что все о нем не знал. Он послал в командировку в Польшу авторов сценария Юрия Ханютина и Майю Туровскую и велел им привезти рисунки детей Варшавского гетто. Они явились в Варшаве в «Музей истории жидовской» и попросили женщину-смотрительницу с мертвыми матовыми глазами показать им рисунки детей гетто. 
Женщина посмотрела на них с легким недоумением и на всякий случай переспросила: «Какие рисунки? Вы разве не знаете, что от Варшавского гетто остался только пепел?»
Они не знали. Им стало неловко, они потупили глаза и... увидели вытатуированный номер у женщины на руке. С тем и вернулись в Москву к Ромму – чтобы сообщить ему, что он ничего не знает о Варшавскком гетто. И не было в фильме «Обыкновенный фашизм» ни одного детского рисунка, нарисованного в гетто...

На излете двадцатого века о Варшавском гетто неожиданно удалось узнать побольше: была найдена в архивах неизвестная кинопленка... Какой-то фашист, то ли по собственной инициативе, то ли по приказу командования – теперь уже как узнаешь? – не поленился включить кинокамеру и отснял многие десятки метров пленки. Спасибо ему за то, что мы смогли увидеть… себя. 
Спасибо молодой польке по имени Иоланта Дулевска, которая родилась в 1962 году, чтобы снять в 1993-м, к пятидесятилетию уничтожения Варшавского гетто, фильм «Хроника восстания Варшавского гетто глазами Марека Эдельмана».
Спасибо устроителям Правозащитного кинофестиваля, которые привезли ленту в Нью-Йорк. 
Это великий фильм, который войдет в антологию Холокоста и останется непревзойденным, потому что никогда уже не удастся так трепетно и нервно – потому что впервые! - соединить два свидетельства: кинохроники и живого человека - очевидца.

Марек Эдельман – единственный герой этого фильма. 
Родился в двадцатых годах в Польше в интеллигентной семье, увлеченной идеями Бунда больше, чем пятикнижием Моисеевым. В годы войны работал в госпитале. Помог избежать депортации в лагеря смерти сотням людей. Во время подготовки восстания Варшавского гетто был одним из заместителей командира Мордехая Анилевича (М.Анилевич покончил с собой в ночь перед восстанием). Сегодня Эдельман – известный польский врач-кардиолог, почетный доктор Йельского университета, участник движения «Солидарность», друг и соратник многих свободно мыслящих людей Польши и мира. Живет и работает в городе Лодзи. Женат. Имеет дочь.
Он-то и знает, как что было в Варшавском гетто. И рассказывает об этом.
Фильм условно делится на три части: в первой – немые кадры хроники. Самые ранние датированы 40-м годом, когда евреи только начинают переселяться в гетто. 
...По-хозяйски везут они свой скарб на тележках – матрасы, подушки, шкафчики. Несут кровати. До слез резанул глаз кадр, в котором дети несут стулья: строем, как пионерский отряд, идут они по брусчатой мостовой безрадостной серой улочки гетто, и у каждого на голове стул. Он сиденьем прижат к макушке, а ножки стульев задраны вверх и плывут на фоне серого лоскутка неба...
А ты смотришь и знаешь, что не сидеть им на этих стульях, а быть развеянными пеплом. А они… Несут себе стульчики, так как собираются жить.
Ты впиваешься глазами в лица людей в гетто – в каждую морщинку стариков, в распахнутые глаза молодых и понимаешь, что магия хроники в том и состоит, что ты уже знаешь, что им всем предстоит, а они - еще нет. Они только чуют каждой клеточкой беду, которая обступила со всех сторон, как вода в половодье, и вот-вот будет по горло.
Хроника идет, как поезд в Треблинку – монотонно и беспощадно. И сердце стучит в ритме колес под оглушительное молчание экрана. 
...Молчат люди в кадре на улицах древней Варшавы. Только скупые надписи титров: год и краткий перевод мелькающих приказов немецкого коменданта Варшавы, из которых явствует, как смыкалось кольцо вокруг евреев: нельзя входить туда-то и туда-то, нельзя ездить в трамваях, потом - в автобусах, потом – сидеть на скамейках в городском саду. А вот уже расклеен на афишных тумбах приказ – нашить желтые звезды на одежду. А вот уже и велено собраться в определенном месте… 
Так скурпулезно воссоздается контекст, в котором формировалось гетто, и остается только дождаться приказа, который запрещает евреям жить. 
Но и это известно только тебе, но не им – этим несчастным людям на экране… Они еще надеются на что-то. А ты – нет. И в этой страшной тишине возникает тихий голос Марека Эдельмана. Без патетических интонаций Эдельман подхватывает дату и уточняет детали…

19 апреля 1943 года. 
Первая ночь Пасхи в Варшаве была не похожа на все другие: ангел смерти не прошел мимо евреев, а пришел к ним.Теплым солнечным утром немецкие оккупационные войска Варшавы на машинах и с автоматами наперевес двинулись вдоль кирпичной стены, окружавшей еврейское гетто в центре города и остановились у ворот. А когда ворота открылись, стрелки еврейских отрядов сопротивления встретили нацистов градом гранат и пуль. 
Так началось восстание Варшавского гетто. 
Немецкие солдаты в шоке отступили и вернулись только три часа спустя. А когда солнце село, и первый седер состоялся в гетто, то «красное вино в стаканах напоминало о крови евреев, которые исчезли навсегда с лица земли к концу праздничного вечера», – как записал в своем дневнике один из уцелевших жителей гетто...
Гитлеровская военная машина месяц буксовала в еврейской крови и не могла победить почти безоружных защитников гетто. Сегодня – более полувека спустя, - кровавое пятно на берегу Вислы осталось несмываемым только в памяти человечества. И всего у 5-6-ти человек на всей планете оно стоит перед глазами таким, каким было на самом деле. Марек Эдельман – один из них. Человек, который взял в руки оружие и готов был пасть жертвой нацистов, но не был готов жить, а уж тем более жить героем. Но о нем пишут книги и снимают фильмы.
Всю вторую часть фильма мы проводим вдвоем с Мареком: в кадре только он, его глаза, руки, голос – ровный, отмеривающий слова через равные паузы. И ясно видно, как время от времени он «берет дыхание» – как опытный ловец жемчуга – ныряльщик на глубину. Из глубин памяти и боли Марек приносит имена и обстоятельства тех лет и дней. И нет в его рассказе погибших: все живы и разрабатывают план восстания! Кого можно – выводят за стены, объясняют, куда увозят людей по ночам поезда, пытаются спасти. 
Марек ведет рассказ от имени живого среди живых, приговоренного – среди приговоренных, с той только разницей, что он решил не сдаваться без боя. Он рассказывает, как вынашивали с товарищами идею сопротивления. Как собирали оружие, как прятали его. Ни тени героики нет в его монологе: он сам не герой и те, о ком он говорит, – не герои. Обыкновенные парни, которые решили дать немцам отпор и дали. Не герои и девчонки, которым удалось уйти из гетто, но они вернулись, когда началась битва, и перевязывали раненых. И для Марека это норма. 
Он говорит о девочках гетто с особой нежностью и состраданием, и Иоланта Дулевска совершает невероятное: находит одну из них! Ни слова не произносит в кадре седая женщина, только задумчиво смотрит мимо камеры. Смотрит в себя. А голос Эдельмана звучит и мы узнаем, как работала она – Адина Влади-Швайгер – детским врачем в гетто и как спасала детей.
...Адина умерла через неделю после съемки. Но старую еврейскую колыбельную, которая пела она детям в госпитале гетто, споет для Дулевской дочь Адины – Алла – актриса Еврейского театра Варшавы. Так замкнется круг времен и не будет в фильме ни одного чужого, непричастного горю человека.
В третьей части фильм станет смешанным: в кадре то Марек, то горящие дома гетто. Два документа – аудио и видео – удостоверяют друг друга, повышая «коэффициент достоверности» каждого и поднимая документ до уровня художественного образа. И хоть сама Дулевска отмечала, что ее метафора – это трагедия еврейской нации в период Второй мировой войны, я полагаю, что ей удалось охватить пространство проблемы шире и создать образ Времени и Человека. 
Так как трагедия Варшавского гетто выходит за рамки локальной по географии (Польша) и национальности (евреи) трагедии и становится трагедией общечеловеческой, не имеющей срока давности, по определению Нюрнбергского процесса, – ни для Марека Эдельмана, ни для нас. Фильм о еврейском гетто в Варшаве оказывается фильмом не только о евреях. А еще и о немцах, создавших это гетто. О поляках, которые жили в этом городе, и об их соучастии в преступлении. И о нас – безмолвных статистах. 
В кадрах хроники неожиданно много просто прохожих и эти прохожие – мы. «Играла музыка, когда нас убивали», – говорит Эдельман. 
Играла за стенами гетто...
Там – сразу за стеной – был парк, гуляли отдыхающие, вертелась карусель...
Не случайно Дулевска дает крупным планом статичный кадр шарманки. 
Эта шарманка – укор нам: фильм кричит, а мы не слышим. Торопимся по своим делам, не вдаваясь в подробности того, что происходит за стеной гетто, покуда нам лично не велят нашить желтую, красную или любую другую звезду, кружок или квадратик на одежду, чтобы мы очнулись и перестали приплясывать у своих шарманок, покуда нас не назначили к ликвидации.
Так что не думайте, что вы что-нибудь знаете о Варшавском гетто, покуда вы не посмотрели этот фильм и не увидели глаза этих людей, и не представили, что это вы идете со своим матрасом или со своим стульчиком, на котором собираетесь еще посидеть, так как намереваетесь жить.
И приходит на память пронзительные строки московского поэта Александра Аронова:

Когда горело гетто, когда горело гетто,
Варшава изумлялась четыре дня подряд.
И было столько треска, и было столько света,
И люди говорили: – Клопы горят.
А через четверть века два мудрых человека
Сидели за бутылкой хорошего вина.
И говорил мне Януш, мыслитель и коллега:
– У русских перед Польшей есть своя вина.
Зачем вы в сорок пятом стояли перед Вислой?
Варшава погибает! Кто даст ей жить?
А я ему: – Сначала силенок было мало,
И выходило, с помощью нельзя спешить.
– Варшавское восстание подавлено и смято,
Варшавское восстание потоплено в крови.
Пусть лучше я погибну, чем дам погибнуть брату, –
С отличной дрожью в голосе сказал мой визави.
А я ему на это: – Когда горело гетто,
Когда горело гетто, четыре дня подряд,
И было столько треска, и было столько света,
И все вы говорили: «Клопы горят».

Но эта моя ассоциация неточна, так как в ней еще есть противостояние, которого уже нет ни в Марке, ни в фильме.
х х х 
Прошло совсем немного времени, и судьба даровала встречу: Марек Эдельман приехал в Нью-Йорк. Остановился в доме моей новой знакомой – профессора Ирэны Грудзиньской-Гросс. Я была звана... Ирэна предупредила, что Марек интервью не дает. Последний раз говорил с корреспондентом в 1975 году. Он устал от того, что все норовят переврать его слова – приукрасить, преувеличить. Потребность в легенде о героях-отцах у новых поколений настолько велика, что им плевать на истину, которой верен все эти годы Марек.
Весь долгий вечер я была подле Марека в шумной теплой компании его друзей и знакомых и, как учил Маленький Принц, постепенно садилась к нему чуть ближе, ближе... Глубокой ночью, прощаясь, я попросила Ирэну сказать Мареку, что я была бы счастлива, если бы он согласился дать интервью русской прессе Америки.
Марек прищурился, посмотрел на нее, на меня и ответил, смешивая все языки: - Той дивчине – дам! – и кивнул на меня.
Он велел мне просмотреть книгу той самой журналистки, с которой – последней – беседовал в середине семидесятых. Книга Ханны Крал «Заслоняющий пламя» переведена на десятки языков. Потому на все вопросы, Марек отвечает: - Читайте книгу. Для меня – через двадцать лет – он сделал исключение. Я сказала ему, что на мои вопросы ответов в той книге нет...

- Такого ли мира ты ждал в сорок пятом, когда боролся за победу над фашизмом? – спросила я его при новой встрече.
- Это серьезный вопрос... Когда война закончилась, мы полагали, что ценность человеческой жизни будет большей, чем до войны, а сейчас посмотри, что стало?! Холокост оставил след во всем мире. И не только в отношении к человеческой жизни. Эти люди, которые сделали Холокост... Эти бандиты... 
- Ты имеешь в виду немцев? - на всякий случай уточнила я. 
- Я имею в виду всех, кто смотрел на это и пальцем о палец не ударил... А отношение к человеческой жизни действительно изменилось. Если можно безнаказанно убить шесть миллионов людей - человеческая жизнь теряет всякую ценность. В результате сегодня мы имеем тот же самый Холокост в Руанде, Югославии, Чечне. И весь мир снова делает то же самое: СМОТРИТ!.. Повсюду дестабилизация. И не только экономическая. Германия - это очень богатая страна, а вот литературы нет. Вообще нет большой европейской литературы. А возьми американскую литературу пост-Холокоста. Она же вся под знаком смерти. Возьми живопись: она когда-то была прекрасной, а сейчас - абстрактна и ни о чем не говорит. Послушай музыку: она диссонирующая, а была мелодичной. Это тревога поколения, которое оказалось лицом к лицу с великими переменами: с одной стороны - утрата ценности жизни, с другой - отсутствие перспектив. И гигантское развитие техники, которое невозможно остановить. Люди говорят, что это экономический кризис, но на самом деле - структурный. 50 лет после войны - именно они принесли дестабилизацию. А когда есть дестабилизация и страх, фашизм снова может прийти к власти. 
- Марек, прости, но когда горело гетто, мир мог вмешаться, но не вмешался. Ты тогда знал об этом?
- Все все знали и видели, но никто ничего не сделал. Англичане говорили, что до Освенцима им слишком далеко лететь. Америка заявила, что когда война закончится, евреев больше не будут убивать. О том, что вообще никого не будут убивать, речи не было. В те дни все отвернулись от нас. И это было поощрением убийц...
- Марек, у меня дед расстрелян в гетто. Я сама сделала первый фильм о лагерях на Колыме. И меня всегда мучил вопрос: почему эти люди не восставали? Когда я говорю с тобой - человеком, который сделал то, чего мне недоставало в других - восстал и победил - то хочу знать, на что ты надеялся?
- Не было никаких надежд! Была просто форма протеста. Во время войны меняются представления о морали. Когда ты убиваешь на войне - ты герой, тебе дают орден, а когда убиваешь человека в мирное время - ты преступник и тебя сажают в тюрьму. Так и с протестом. В Варшаве думали: если в гетто не слышны выстрелы, значит, там нет людей, то есть нас. Хотя бы для того, чтобы сообщить о себе, надо было начать стрелять! Восстание - это еще и выбор способа УМЕРЕТЬ. Не так легко, знаешь, раздетым догола стоять над ямой и ждать, пока тебя кто-то убьет. Но если ты борешься, и гибнешь в битве - тогда все проще. А надежды на спасение не было. Тогда говорили: если народ погиб, то и армия его погибла. Восстание в Варшавском гетто оказалось самым первым и самым большим очагом сопротивления в Европе, и оно дало толчок к сопротивлению нашей армии! И все последующие восстания были связаны с той же идеей: народ НЕ погиб, значит и армия должна показать себя! Чем больше террор - тем слабее сопротивление, это естественно. Посмотри на Россию: во времена Сталина восстания были невозможны, а когда Горбачев отпустил немного - все и началось. 
- Ты сравниваешь перестройку с восстанием в концлагере? - улыбаюсь я, а Марек согласно кивает. 
- Конечно. Я ездил в Москву в 67-68-м на международную конференцию физиков. И один западный физик взял меня за руку и спросил: "Скажи, они могут убить нас всех?". Это был большой ученый, и он сказал: "Здесь же лагерь!".
- Скажи: сейчас, когда ты знаешь, какой крови стоило ваше восстание, ты бы пошел на это снова?
- Пойми, кровь была бы в любом случае - можешь не сомневаться. А "снова" не бывает: ничто не повторяется. 
Я молчу. Я знаю о том, что были обвинения в адрес восставших: что гетто, якобы, вообще было уничтожено только потому, что евреи начали стрелять первыми. Это - абсурд... И Марек вдруг повторяет тихо и ровно: 
- Они убили бы нас в любом случае. 
Он прочел мои мысли. Это нормально для человека с опытом гетто и кардиолога, который первым провел в Польше операцию на открытом сердце. 
Это его работа: слушать, дышишь ты или нет. И если дышишь, то чем...
- Бог был на стороне палачей, - сказал он двадцать лет назад польской журналистке Ханне Крал. Злой Бог. Поэтому каждый раз, когда пациент лежит перед ним на операционном столе, Марек вступает в противоборство с этим злым Богом: "Бог пытается задуть свечу, а я - заслонить от ветра пламя, используя момент, когда Бог отвернулся".
- А что ты делал сразу после войны? 
- Много ходил, ездил. Меня гнало какое-то беспокойство. Но я помню, как в самом конце войны, когда все армии уходили из городов, я стоял с одним другом из гетто... Красивые девушки проходили мимо нас... В вышитых рубашках... И я понял: война выиграна! Но чувствовал себя проигравшим...
Он замолкает, и я жду, пока девушки в вышитых рубашках пройдут мимо. И только увидев, что он возвращается, спрашиваю: - Марек, когда ты впервые улыбнулся после войны? 
- Я и в войну улыбался! Нельзя жить в тоске. Тогда ты ни на что не годен.
- Твоя жизнь после гетто отличается от предшествовавшей, довоенной?
- Жизнь одна. И каждую минуту вся она стоит у тебя за спиной, даже когда ты просто обедаешь... Потому что ты видел, как у людей отнимают еду. И если боишься что-то оставить на тарелке - это психоз человека, который голодал в гетто. Так что нет никакой второй жизни. 
- У тебя есть объяснение, почему в Польше после такой трагедии сохранился антисемитизм?
- А в России? А во Франции? Антисемитизм - это потребность иметь врага. В Польше уже и евреев-то почти нет, но антисемитизм есть. Это политика: каждого человека, которому есть что сказать, каждого демократа, каждого просто просвещенного человека назовут жидом, если хотят его скомпрометировать. Возьми хоть Ярузельского, хоть Валенсу: чуть что - "жид", "жидовская мафия". Это и человеческий недостаток, и национальная трагедия. Вражда - это то, в чем очень легко принять участие. Любить - сложнее. Плохие качества в человеке сильнее, а хорошие слабее. Все крупные лидеры далеко не ангелы... Это дает им возможность дольше оставаться у власти. Они боятся, что могут потерять двадцать своих солдат в бывшей Югославии, а то, что там гибнут тысячи людей - для них не важно. Потому что, если они допустят гибель двадцати своих солдат, то рискуют потерять власть. Вот что для них главное. 
- А что может положить конец этой бойне, как ты считаешь?
- Только народное восстание, - пылко и убежденно отвечает Марек. - Правительства ни на что не способны. В последние десятилетия молодежь не раз меняла мир. Она перевернула сознание в Европе и в Америке. Она закончила войну во Вьетнаме. Только молодое поколение может что-то изменить. 
- Еще скажи мне... Я с детства не могу слышать немецкую речь, а ты? 
- А я очень хорошо знаю немецкий! Как же я могу ненавидеть язык Гете и Гейне?
Он начинает читать по-немецки наизусть из "Фауста", и я смотрю на него с восхищением. Он не укладывается в систему моих представлений о том, каким должен быть человек, имеющий такой страшный опыт... 
Марек снова закуривает и неожиданно заканчивает: - Правда, когда я на границе слышу в спину: "Стой!" - не могу... Хоть и знаю, что это не ко мне. Но с ненавистью вообще жить нельзя...
И он рассказывает, что когда книга Х.Крал вышла на немецком, первое письмо он получил от солдата Вермахта, который писал, что так же, как Марек, помнит залитые кровью улочки Варшавского гетто. "Мы с тобой жертвы одной войны. Если сможешь, ответь мне"- попросил враг. 
- Ты ответил?! – потрясенно спрашиваю я. 
- Конечно, - спокойно отвечает Марек. 
- Тогда скажи: если бы тебя пригласили участвовать в параде Победы на Красной площади, ты бы поехал?
- Наверное, да. Знаешь, сколько миллионов русских людей погибло в этой войне... И не только русских - кавказцев, украинцев...
- Но они же сначала завоевали половину твоей родины! Дали погибнуть твоему гетто! 
- Это на их совести. Но они же положили конец войне. Неизвестно, сколько бы еще было пролито крови. 
Тогда я шепотом спрашиваю его: - В тебе что - вообще нет ненависти?
Марек честно думает, словно проверяя все внутренние карманы, и почти виновато говорит: - Думаю, что нет. 
- Научи, как перестать ненавидеть! - прошу я его.
- Прежде всего пойми, что это не помогает. Да и кого ненавидеть? Человечество? Но это все равно, что ненавидеть самого себя. 
- А почему ты так и не уехал из Польши?
- А почему я должен покидать ее навсегда? Польша - моя родина, понимаешь?
- Понимаю... – вру я.
Потому что на самом деле не понимаю, как можно жить в стране, откуда уже в мирное время выгнали евреев. Хоть и знаю, что Марек ухаживает там за могилами своих товарищей, которые снова и снова оскверняют антисемиты... 
- А что такое для меня родина, знаешь? – тихо спрашивает Марек. - Это когда сидишь у окна, видишь дерево - и узнаешь его!
И он кивнул головой в сторону балкона, перила которого облапило огромное дерево...

В памяти всплывает строка Януша Корчака: "Я никому не желаю зла. Не умею. Просто не знаю, как это делается."

А следом – Александр Галич. 
...Из года семидесятого я вам кричу: "Пан Корчак!
Не возвращайтесь! Вам страшно будет в этой Варшаве. 
Землю отмыли добела, нету ни рвов, ни кочек, 
Гранитные обелиски твердят о бессмертной славе. 
Не возвращайтесь в Варшаву, я очень прошу вас, пан Корчак 
Вы будете чужеземцем в вашей родной Варшаве".

Я слушаю кассету Галича с его страшной вещью - "Кадиш". И не могу подарить ее Мареку, потому что ему есть что делать в его родной Польше...

х х х
Прошло еще несколько лет.
За это время американский президент Билл Клинтон успел пригласить Марека в Америку на День поминовения жертв Холокоста. Читатели - успели прочесть мое интервью с Мареком Эдельманом. Режиссер Стивен Спилберг успел снять фильм «Список Шиндлера» и начать сбор документальных видеоинтервью с людьми, пережившими Холокост. И настал день, когда меня попросили подготовить интервью с Марэком.
Марек снова прилетел в Нью-Йорк. Снова в доме профессора Ирэны Грудзиньской-Гросс мы собрались вместе... Для того, чтобы попробовать снять интервью заново. Из всех языков выбрали польский, партнером в диалоге стала Ирэна, а я – тихонько подсказывала ей на ухо, что следующее, когда она теряла нить разговора, потрясенная услышанным.
- Ты знаешь, что было не так в первом интервью? – спросила я Марека.
- Конечно! – с возмущением вспомнил Марек. – Они светили мне в лицо, как на допросе в КГБ и не разрешали курить!
Я знала все эти бездарные правила.
- Кури, - сказала я и поставила Мареку пепельницу. – Пей, делай что хочешь. Свет мы уберем. И в любой момент, когда ты поймешь, что ты не хочешь, чтоб тебя снимали, - скомандуй и мы выключим камеру...
В этом месте я соврала. Для потомков. Для его и моих внуков. 
Оператор был со мной в сговоре: он должен был изображать,что все выключил и даже отворачиваться от камеры... На самом деле, оставляя ее включенной. Он пошел на нарушение предписанных ему правил и поставил свет так, чтоб он не бил Мареку в лицо. 
Великий человек Марек поудобнее откинулся на мягком диване, выпил свое любимое виски, закурил и решительно начал: - Я, старый жид, Марек Эдельман, родился...
Мы снимали весь день. Марек пил, вспоминал, плакал и командовал прекратить снимать... Мы отворачивали лица к стене, чтоб он знал, что его никто не видит. Давали ему возможность собраться с духом, и снова – по его команде – возвращались к камере и снимали, снимали... Я давилась его слезами, понимая, какой страшной была боль, если из него – сильного и мужественного – извергались рыдания. Он пил из горлышка и тихо крыл матом по-польски только ему известных врагов.
Ирена теряла дар речи: даже для нее, знающей, как она думала, все, - многое оказалось новым и невероятным. Она немела от ужаса и не могла задавать вопросы... Плакала... Терпеливо переживал все это любимый мой оператор Рамин –полушвед-полуиранец, который не владел ни русским, ни польским. Но был тонким человеком: он слушал нерв и тихо вовремя менял пленку, понимая, что то, что вершится сейчас на его глазах и есть то, ради чего имело смысл затевать Спилбергу грандиозный проект.
- Пусть меня уволят, - сказал он так же спокойно, как я, после съемки. – Мне плевать. Я знаю, что мы сделали ДЕЛО.
Мы сняли это. Сняли все слова, но главное – каждую минуту молчания Марека... И никто из нас не видел этой пленки – ни я, ни Ирена, ни Марек. 
Ему Фонд Спилберга прислал копию в подарок.

- Ты посмотрел? – спросила я.
- Нет, - махнул он рукой и пожаловался, что кто-то из домашних не дал посмотреть, куда-то упрятал.Чоб не волновать его.
О восстании Варшавского гетто по-прежнему ходят легенды. Я уже не волнуюсь и не спорю, потому что главное сделано: голос Марека сохранен для Истории и его правда восторжествует.

...О том, что звучала музыка, когда евреев убивали, кроме Марека вспомнил еще один человек, который в ту пору катался на той самой карусели по другую сторону стены, отделявшей гетто от города и мира, - большой польский режиссер Анжей Вайда. Он хотел пройти с Марэком по улочкам гетто, но не смог найти денег на свой проект. И снял другой свой фильм об этом... Без Марека.
...А музыка – она и сейчас звучит, когда я дописываю этот текст. И в этот самый момент в другом уголке земного шара другие люди убивают других qhiddkiqrzitrkmp людей.

Alexandra Sviridova