Виктор Астафьев: "Долготерпение в России всегда заканчивается кровью"

24 июля 2016 г.

Виктор Петрович Астафьев (2 мая 1924, с. Овсянка, Енисейская губерния, СССР — 29 ноября 2001, Красноярск, Россия) — русский писатель. Лауреат двух Государственных премий СССР (1978, 1991) и трёх Государственных премий РФ (1975, 1995, 2003).

28 апреля 1994 года:

— Начинался-то век хорошо! Вплоть до 14-го года все дела шли ничего, только вот уже незаметно пулемет создали — правда, изобретатель долго его продать не мог; за спиной что-то делалось, в третьем году и в пятом уже начинали мутить мир и расслаивать. А потом как обезумели. По существу, так и не останавливались до 45-го. И уж так кровью сильно умыли в 39—45-м мир — его середину, умыли маленько и Америку — но не так, как нас… Отправляли на фронт ненадолго. Как на бойню. Так и было: умирали по дороге на фронт, в первом бою. Особенно в пехоте. В атаке солдат мог быть 15—20 минут, в наступлении — несколько дней. Меня три раза ранило, каждый раз где-то на исходе десятых суток. На Днепровском плацдарме — на восьмой день… С передовой-то мало кого сейчас осталось, здоровы и бодры комиссары. Меня внуки держат.

— Никто не думал никого прощать. Просто уж так в оборот жизнь взяла в 46—47-м годах, они особенно тяжкими были, два первых послевоенных года, вплоть до отмены карточек… Вот сейчас говорят: «Тяжело жить». Кто говорит — не знает, как невероятно тяжело может быть, нашего-то брата уже мало осталось… Очень тяжело было. Сейчас можно хлебом наесться досыта. А тогда в очередях за хлебом людей давили насмерть. Нам не до партийных полководцев было: они там гуляли, пили, орденами себя награждали, хвалили себя за гениальность свою. В эти годы они много для себя сделали, началось строительство этих больших домов в Москве, грандиозных памятников. Они не понимали, что народ погибает, деревня — пустая, скоро их кормить некому будет. На войне потеряли 13 миллионов рядовых — а значит, крестьянских детей. Комиссары в это число, извините, не входят. Так теряли деревню. Запрет на аборты тогда погубил еще 5 миллионов женщин. От голода умирали. Я же видел, как вставали в военкомате на учет демобилизованные, — тучей мы плыли. Мы же все друг друга знали, город небольшой. И я же видел потом, как ребята эти падали от заброшенности, ран, словно здоровый молодой лес. Тут самая страшная причина, о которой не говорим.

А они ведь, между прочим, дабы народу брюхо набить, продавали хороший хлеб — чтоб на выручку купить плохого. Мы даже в войну через Финляндию, Норвегию один эшелон хлеба пропускали в Швецию — потому что одна семья изволила есть только русский, саратовский. У этого хлеба интересная история. Его сделали малые ребятишки. Так было: «Я пойду гулять, играть». — «На вот ковшик, зерна отбери: колотое — скоту, уродливое — на помол, крупное, может, из всего ковшика одно, — положи отдельно». Так за несколько столетий саратовские ребятишки по горстке отобрали нам великий хлеб, с самой лучшей клейковиной. И мы продавали его до 57-го года. В 57-м мы заслали «овсюг», и они нам в эмалированных цистернах вернули последнюю партию хлеба и не стали больше покупать.

Да, после каждой большой войны обязательно бывали в странах внутренние волнения. Ну так и после каждого страшного боя были молебны: молились все вместе, от рядового до маршала, становясь на колени (кстати, и Веллингтон после Ватерлоо), и отмаливали у Бога грехи за только что пролитую кровь. Это было обязательно. Мы были первой армией в мире, что воевала без Бога… Даже у фашистов, которых мы очернили всяко, хотя во многом превзошли, на пряжке было написано: «С нами Бог», и, может, оттого не все они обалдели, и какая-то низшая часть солдат, верующих, не творила уж самых страшных преступлений. Мы приписали всем немцам грехи карателей второго и третьего эшелонов, что шли за фронтом, — СС, абвера. А на передовой наши ребята, как и они, не боялись попасть в плен. Как-то вечером к нам перешли сразу 18 человек. Сначала мы думали: в наступление пошел фриц. Но перешли, показали, что оружие у них смазанное, никакого зла не было, не стреляли. А привел их молодой парень: у нас — сентябрь, благодать — спелые яблоки висят, помидоры, урожай. Они объясняют, что им, мол, надоело есть какой-то горох с тушенкой. Накормили. Никакого зла от них физиологического мы не ощущали.

Мы цитируем Розенберга, приводим только крайние высказывания. Но и наполеоновская, и немецкая армии шли завоевывать и осваивать дикий край. Столкнулись с нашим бедным, но милосердным народом, и что-то внутри произошло у многих из них. Я же бывал на Западе, разговаривал с людьми. Стравили, конечно, народы, потом уже остервенились. Дядя мой в Дивногорске жил — хитрован, он сдался в плен, потом убежал. Чё не бежать-то было? Немцы возили смотанную проволоку на алюминиевых колышках, одной ниткой обносили пленных и говорили: «Иваны, если убежите — мы вас будем пух-пух». Сами уходили, водку пили, не охраняли. Никто не бежал.

Немцы уже в первые годы после войны стали рассказывать правду о ней. В 50-е выходят «Не убий» Рихтера, «Время жить и время умирать» Ремарка. Но Ремарк не был на этой войне, а Рихтер воевал, и я был ошеломлен этой правдой — мы не могли так писать: цензура — это одно, но помимо нее мы в любом случае будем писать с уважением, любовью к своему народу, а он написал с ненавистью к своим — к тому народу, кто стал ловить отступающих немцев в 45-м и вешать на фонарях.

А грех ли — наше долготерпение? Грех — в том смысле, что обязательно это всегда плохо в России заканчивается, уж такой кровью… Видел однажды: колхозная лошадь — спина, шея сбиты, одна подкова на четыре ноги, и еще какой-то придурок начал ее <...> лупцевать. Через 15 минут, брыкая тощим задом, она разнесла все в щепки, только он живой, слава богу, остался, и потом еще бежала куда-то с рваной шлеей — она ж колхозная, расползлась, с одной оглоблей и хомутом; умчалась, докуда сил хватило, в поле… и там упала. Вот этого боюсь, что, как колхозная лошадь, страна разнесется, всю сбрую, все хозяйство — в щепки. И будут же бить кто кого попало! Не «красные» на «белых», все смешается, счеты сводить будут: ах, курва, у тебя пенсия на 15 тыщ больше!

— Мы даже на передовой, умирая, вшами живьем съедаемые, всё в чем-то были виноваты и должны. Ну должны, ладно. Но в чем виноваты? Не так окопался, не туда стреляешь. Вот что: с того момента, как армия стала столь огромной и почти неконтролируемой, как изобрели оружие, против которого нет защиты (а от него нет — пусть не пудрят мозги, ничем мы не защищены от водородного оружия), человечество подписало себе смертный приговор. И ведь инстинктивно, какими-то железами, не умом даже, подкоркой оно понимает, что обречено.

И боюсь, что совершенно правильно Леонтьев пророчествовал. История завершится Россией. Она погубит мир. То было сказано задолго до революции и всех потрясений. Смертельное для всей Земли оружие попало самым незрелым — нам да североамериканцам. Те 200 лет живут, и мы — тысячу. И что мы? Грозили все время, как мальчишки, друг другу: хошь, спалю?! Сейчас чиркну или немного погодя! Что с ними, охальниками, делать? Шуметь — только подзадоришь. А, не дай Бог, упадет Тунгусский метеорит второй, и будет взрыв? И начнется ядерная война. Потому что ответят. Мы да североамериканцы — дети! Русский народ — дите, молодой народ. Да, гениальный во многом, были гении и еще, наверное, будут, и не всегда в оружейном деле и в милитаристском направлении… В Тобольске Софийско-Успенский храм, ему за 300 лет. Какая древность, говорим. Самое старое здание за Уралом. А в Греции на праздновании 900-летия Патмосского монастыря Иоанна Богослова я не слышал от народа, что этот монастырь — древний. Нормальный возраст. Дети мы. Посмотрите на испанцев: у них, даже когда радуются, в глубине глаз сохраняется печаль. За ними — история, знание чего-то. А за вашингтонцем что?

…Люди теперь некоторые пытаются жить хотя бы в домашнем, узком кругу по правде. Пусть они ее понимают деформированно, кто-то вообще не понимает, что такое правда, но кому-то уже внушили, что надо начинать с себя. И это очень важно. Пусть мы не все до конца понимаем, но что-то между собой, в себе уже у нас произошло. Маленькую, очень веселую повесть для детей напишу. Именно поэтому и напишу, чтоб доброту пробуждать в ребятах и трудолюбие, буржуазную бережливость — может, и к этому придем. Ведь главное у буржуазии, в чем я, поездив по миру, убедился, — трудолюбие и бережливость. Мы ж утратили и то, и другое. Ничего и никого беречь не умеем — ни себя, ни своих детей.

В то же время на каждом углу наши патриоты блажат: родину распродаем. Что распродали-то? Вот недавно лекцию читал в Швейцарии, в университете. Там, где Рона впадает в Женевское озеро, где Шильонский замок, стоит красивое дерево. Издалека кажется, это дуб, и будто он прямо в воде стоит. Ближе подойдешь, виден маленький остров. И вот это дерево и островок принадлежат англичанам. Когда-то англичане купили их у швейцарцев. Это меня умилило. Взяли, наверное, за это мешок золота. Ну так и что, распродали они родину? Не сидят же там сейчас англичане. Видел, как дно там чистят. И никаких конфликтов, никакого напряжения, никто из местных патриотов и не думает эту красоту спилить или спалить… Слева от этого дерева, неподалеку, кладбище, где похоронен Владимир Набоков. Был я на его могиле. Поклонился.

… Да, много мерзости, пакости, но она всегда была, и в каждом народе. А у нас ее взрастили...