Воспоминания узника Кремля: Россия отобрала у меня все...

Воспоминания узника Кремля: Россия отобрала у меня все...

07 сентября 2016 г.

Сергей Варченко

Меня этапировали в СИЗО «Лефортово» на общественном рейсовом самолете. Отдельно первым завели в конец салона на последний ряд и посадили у окошка. Рядом со мной разместились два ФСБшника, и еще один сел передо мной в следующей пассажирской линии. Я был прикован ‒ наручники на мне, и еще одни пристегнуты к ФБСшнику рядом.

Самолет неожиданно начал заполняться другими пассажирами. Они заходили, вели себя как обычно, как будто все хорошо, но украдкой поглядывали на меня. И в их глазах я видел такое яростное презрение и ненависть. Они смотрели на меня как на последнюю сволочь, не зная обо мне абсолютно ничего.

Мне было так стыдно, что я натягивал рукава кофты на ладони, чтобы немного прикрыть кандалы, когда рядом проходили дети. Мне до сих пор не понятно отношение тех людей, потому что в недалеком прошлом почти у каждого второго есть родственники, которые сидели в тюрьме, и часто именно по политическим мотивам. Вроде они должны понимать заключенных, но нет.

В полете ФСБшники не позволяли ни пить, ни есть, ни выходить в туалет. Если я засыпал, меня били под ребра

Конечно, в полете ФСБшники не позволяли ни пить, ни есть, ни выходить в туалет. Надо было сидеть молча и ни на кого не смотреть. Если я засыпал, меня били под ребра. Скорее всего, из-за невероятной жестокости и ненависти, специально вырощенной в сердцах. Я в их глазах ‒ зэк, не имеющий права на отдых, а они ‒ мужи, которые работают на защиту страны.

Вот так и летели в Москву. Там подождали, пока все выйдут из самолета, и тогда, в последний момент, вышли и мы. У самолета уже стоял автозак. Меня вывели и заставили сидеть с руками за головой, ожидая дальнейших приказов. Снимали это на камеру.

Лефортово. Меня привезли в обещанное место. Отобрали все вещи, которые были. Даже крестик с шеи сорвали. Одели в робу с большими дырками между ног и подмышками. В этой робе я должен был унизительно ходить в течение месяца-двух. Перевязывал узлами ее спереди, чтобы не спадала, и ходил медленными шагами, чтобы не дать возможности охранникам видеть те дыры и белье под ними. Но все равно эти слишком большие лохмотья постоянно позорили меня и вызвали чувство стыда.

Моя стандартная восьмиметровая камера была рассчитана на двоих. В углу каждой камеры стояло сооружение, которое напоминало высокую коническую вазу. «Ваза» накрывалась самодельной круглой деревянной крышкой. Это был туалет. Отделенный от кровати крохотной, узкой, не более 50 см в высоту, фанерной перегородкой. Никакой приватности, все на виду. Сокамерник смотрит на тебя. Каждые секунд 40 очередные ключники заглядывают в глазок.

Половина из них, кстати, были женщинами. Я не понимал, как мне сходить «по большому». Было крайне неудобно. Приходилось набрасывать на колени и живот какое-то тряпье, чтобы прикрыться, просить сокамерника отвернуться. Обычно на это время включал радио на большую громкость и ставил таз набирать воду ‒ для лучшего смывания. Еще из бумаги скручивал плотную трубку и поджигал ее ‒ она медленно и вонючее дымила, немного скрывая неуместные запахи. Для человека с моральными установками это сплошной ужас.

Сидишь в полной изоляции. Есть только радио «Милицейская волна», где восхваляют сотрудников милиции России и крутят какие-то глупые песни 80-х годов

Было очень мало движения. Невыносимое ощущение, что ты выброшен из жизни. Сидишь в полной изоляции. Есть только радио «Милицейская волна», где с утра до вечера восхваляют сотрудников милиции России и крутят какие-то глупые песни 1980-х годов. Вот так день за днем, день за днем...

Не было никакой возможности поговорить с родными, обнять, прикоснуться. Вспоминал обо всем хорошем, что в жизни было, и понимал, что это потеряно навсегда. Вспоминал обо всем плохом и понимал, что это уже никогда не исправлю.

Еженедельно по четвергам водили мыться в баню, но чистую одежду не выдавали, заставляли ходить в грязных лохмотьях. Спрашивал, когда вернут собственную одежду, а в ответ ‒ «пиши заявление». Писал заявление на руководство следственного изолятора, около месяца ждал ответа, а когда получил разрешение на получение личных вещей, вынужден был ждать еще около месяца, чтобы «кладовщик» их мне принес. Все время грязнющий, вонючий, унизительно ободранный.

Межкамерная коммуникация невозможна; телефонов, естественно, нет. Из-за дефицита общения у некоторых людей начинает ехать крыша

Надо отметить, что следственный изолятор Лефортово всегда заполнен разве что наполовину, и не было бы никаких сложностей сделать все быстро. Однако, с другой стороны, посещение бани по четвергам условно делило неделю на три части: с понедельника до среды я жил ожиданием, остаток четверга и пятницы ‒ предчувствием выходных, когда арестанты два дня предоставлены сами себе, а затем ‒ непосредственно выходные! Это уже создавало определенный распорядок и ритм жизни.

Вообще, время в Лефортово течет крайне медленно. В камере всегда только двое, в отличие от других СИЗО, где арестантов – от 4 до 20 человек в одной камере. Большая скученность не всегда удобна с точки зрения бытовых условий, зато можно общаться с соседями, причем не только со своей, но и из других камер. В других следственных изоляторах на прогулках есть возможность докричаться друг до друга, узнать, кто где сидит, получить какие-то новости с воли и передать информацию кому нужно, а ночью есть возможность связаться через так называемую «межкамерную почту».

В некоторых СИЗО есть возможность звонить своим близким с мобильного телефона. В Лефортово межкамерная коммуникация невозможна; телефонов, естественно, нет. Из-за дефицита общения у некоторых людей начинает ехать крыша, и они, конечно, срываются на тех, кто рядом. Нервы вначале очень трудно контролировать. Только распорядок и решает частично эту проблему.Самолет неожиданно начал заполняться другими пассажирами.

Они заходили, вели себя как обычно, как будто все хорошо, но украдкой поглядывали на меня. И в их глазах я видел такое яростное презрение и ненависть. Они смотрели на меня как на последнюю сволочь, не зная обо мне абсолютно ничего. Мне было так стыдно, что я натягивал рукава кофты на ладони, чтобы немного прикрыть кандалы, когда рядом проходили дети. Мне до сих пор не понятно отношение тех людей, потому что в недалеком прошлом почти у каждого второго есть родственники, которые сидели в тюрьме, и часто именно по политическим мотивам. Вроде они должны понимать заключенных, но нет.

В полете ФСБшники не позволяли ни пить, ни есть, ни выходить в туалет. Если я засыпал, меня били под ребра

Конечно, в полете ФСБшники не позволяли ни пить, ни есть, ни выходить в туалет. Надо было сидеть молча и ни на кого не смотреть. Если я засыпал, меня били под ребра. Скорее всего, из-за невероятной жестокости и ненависти, специально вырощенной в сердцах. Я в их глазах ‒ зэк, не имеющий права на отдых, а они ‒ мужи, которые работают на защиту страны.

Вот так и летели в Москву. Там подождали, пока все выйдут из самолета, и тогда, в последний момент, вышли и мы. У самолета уже стоял автозак. Меня вывели и заставили сидеть с руками за головой, ожидая дальнейших приказов. Снимали это на камеру.

Лефортово. Меня привезли в обещанное место. Отобрали все вещи, которые были. Даже крестик с шеи сорвали. Одели в робу с большими дырками между ног и подмышками. В этой робе я должен был унизительно ходить в течение месяца-двух. Перевязывал узлами ее спереди, чтобы не спадала, и ходил медленными шагами, чтобы не дать возможности охранникам видеть те дыры и белье под ними. Но все равно эти слишком большие лохмотья постоянно позорили меня и вызвали чувство стыда.

Моя стандартная восьмиметровая камера была рассчитана на двоих. В углу каждой камеры стояло сооружение, которое напоминало высокую коническую вазу. «Ваза» накрывалась самодельной круглой деревянной крышкой. Это был туалет. Отделенный от кровати крохотной, узкой, не более 50 см в высоту, фанерной перегородкой. Никакой приватности, все на виду. Сокамерник смотрит на тебя. Каждые секунд 40 очередные ключники заглядывают в глазок.

Половина из них, кстати, были женщинами. Я не понимал, как мне сходить «по большому». Было крайне неудобно. Приходилось набрасывать на колени и живот какое-то тряпье, чтобы прикрыться, просить сокамерника отвернуться. Обычно на это время включал радио на большую громкость и ставил таз набирать воду ‒ для лучшего смывания. Еще из бумаги скручивал плотную трубку и поджигал ее ‒ она медленно и вонючее дымила, немного скрывая неуместные запахи. Для человека с моральными установками это сплошной ужас.

Сидишь в полной изоляции. Есть только радио «Милицейская волна», где восхваляют сотрудников милиции России и крутят какие-то глупые песни 80-х годов

Было очень мало движения. Невыносимое ощущение, что ты выброшен из жизни. Сидишь в полной изоляции. Есть только радио «Милицейская волна», где с утра до вечера восхваляют сотрудников милиции России и крутят какие-то глупые песни 1980-х годов. Вот так день за днем, день за днем...

Не было никакой возможности поговорить с родными, обнять, прикоснуться. Вспоминал обо всем хорошем, что в жизни было, и понимал, что это потеряно навсегда. Вспоминал обо всем плохом и понимал, что это уже никогда не исправлю.

Еженедельно по четвергам водили мыться в баню, но чистую одежду не выдавали, заставляли ходить в грязных лохмотьях. Спрашивал, когда вернут собственную одежду, а в ответ ‒ «пиши заявление». Писал заявление на руководство следственного изолятора, около месяца ждал ответа, а когда получил разрешение на получение личных вещей, вынужден был ждать еще около месяца, чтобы «кладовщик» их мне принес. Все время грязнющий, вонючий, унизительно ободранный.

Межкамерная коммуникация невозможна; телефонов, естественно, нет. Из-за дефицита общения у некоторых людей начинает ехать крыша

Надо отметить, что следственный изолятор Лефортово всегда заполнен разве что наполовину, и не было бы никаких сложностей сделать все быстро. Однако, с другой стороны, посещение бани по четвергам условно делило неделю на три части: с понедельника до среды я жил ожиданием, остаток четверга и пятницы ‒ предчувствием выходных, когда арестанты два дня предоставлены сами себе, а затем ‒ непосредственно выходные! Это уже создавало определенный распорядок и ритм жизни.

Вообще, время в Лефортово течет крайне медленно. В камере всегда только двое, в отличие от других СИЗО, где арестантов – от 4 до 20 человек в одной камере. Большая скученность не всегда удобна с точки зрения бытовых условий, зато можно общаться с соседями, причем не только со своей, но и из других камер. В других следственных изоляторах на прогулках есть возможность докричаться друг до друга, узнать, кто где сидит, получить какие-то новости с воли и передать информацию кому нужно, а ночью есть возможность связаться через так называемую «межкамерную почту».

В некоторых СИЗО есть возможность звонить своим близким с мобильного телефона. В Лефортово межкамерная коммуникация невозможна; телефонов, естественно, нет. Из-за дефицита общения у некоторых людей начинает ехать крыша, и они, конечно, срываются на тех, кто рядом. Нервы вначале очень трудно контролировать. Только распорядок и решает частично эту проблему.Самолет неожиданно начал заполняться другими пассажирами.

Они заходили, вели себя как обычно, как будто все хорошо, но украдкой поглядывали на меня. И в их глазах я видел такое яростное презрение и ненависть. Они смотрели на меня как на последнюю сволочь, не зная обо мне абсолютно ничего. Мне было так стыдно, что я натягивал рукава кофты на ладони, чтобы немного прикрыть кандалы, когда рядом проходили дети. Мне до сих пор не понятно отношение тех людей, потому что в недалеком прошлом почти у каждого второго есть родственники, которые сидели в тюрьме, и часто именно по политическим мотивам. Вроде они должны понимать заключенных, но нет.

В полете ФСБшники не позволяли ни пить, ни есть, ни выходить в туалет. Если я засыпал, меня били под ребра

Конечно, в полете ФСБшники не позволяли ни пить, ни есть, ни выходить в туалет. Надо было сидеть молча и ни на кого не смотреть. Если я засыпал, меня били под ребра. Скорее всего, из-за невероятной жестокости и ненависти, специально вырощенной в сердцах. Я в их глазах ‒ зэк, не имеющий права на отдых, а они ‒ мужи, которые работают на защиту страны.

Вот так и летели в Москву. Там подождали, пока все выйдут из самолета, и тогда, в последний момент, вышли и мы. У самолета уже стоял автозак. Меня вывели и заставили сидеть с руками за головой, ожидая дальнейших приказов. Снимали это на камеру.

Лефортово. Меня привезли в обещанное место. Отобрали все вещи, которые были. Даже крестик с шеи сорвали. Одели в робу с большими дырками между ног и подмышками. В этой робе я должен был унизительно ходить в течение месяца-двух. Перевязывал узлами ее спереди, чтобы не спадала, и ходил медленными шагами, чтобы не дать возможности охранникам видеть те дыры и белье под ними. Но все равно эти слишком большие лохмотья постоянно позорили меня и вызвали чувство стыда.

Моя стандартная восьмиметровая камера была рассчитана на двоих. В углу каждой камеры стояло сооружение, которое напоминало высокую коническую вазу. «Ваза» накрывалась самодельной круглой деревянной крышкой. Это был туалет. Отделенный от кровати крохотной, узкой, не более 50 см в высоту, фанерной перегородкой. Никакой приватности, все на виду. Сокамерник смотрит на тебя. Каждые секунд 40 очередные ключники заглядывают в глазок.

Половина из них, кстати, были женщинами. Я не понимал, как мне сходить «по большому». Было крайне неудобно. Приходилось набрасывать на колени и живот какое-то тряпье, чтобы прикрыться, просить сокамерника отвернуться. Обычно на это время включал радио на большую громкость и ставил таз набирать воду ‒ для лучшего смывания. Еще из бумаги скручивал плотную трубку и поджигал ее ‒ она медленно и вонючее дымила, немного скрывая неуместные запахи. Для человека с моральными установками это сплошной ужас.

Сидишь в полной изоляции. Есть только радио «Милицейская волна», где восхваляют сотрудников милиции России и крутят какие-то глупые песни 80-х годов

Было очень мало движения. Невыносимое ощущение, что ты выброшен из жизни. Сидишь в полной изоляции. Есть только радио «Милицейская волна», где с утра до вечера восхваляют сотрудников милиции России и крутят какие-то глупые песни 1980-х годов. Вот так день за днем, день за днем...

Не было никакой возможности поговорить с родными, обнять, прикоснуться. Вспоминал обо всем хорошем, что в жизни было, и понимал, что это потеряно навсегда. Вспоминал обо всем плохом и понимал, что это уже никогда не исправлю.

Еженедельно по четвергам водили мыться в баню, но чистую одежду не выдавали, заставляли ходить в грязных лохмотьях. Спрашивал, когда вернут собственную одежду, а в ответ ‒ «пиши заявление». Писал заявление на руководство следственного изолятора, около месяца ждал ответа, а когда получил разрешение на получение личных вещей, вынужден был ждать еще около месяца, чтобы «кладовщик» их мне принес. Все время грязнющий, вонючий, унизительно ободранный.

Межкамерная коммуникация невозможна; телефонов, естественно, нет. Из-за дефицита общения у некоторых людей начинает ехать крыша

Надо отметить, что следственный изолятор Лефортово всегда заполнен разве что наполовину, и не было бы никаких сложностей сделать все быстро. Однако, с другой стороны, посещение бани по четвергам условно делило неделю на три части: с понедельника до среды я жил ожиданием, остаток четверга и пятницы ‒ предчувствием выходных, когда арестанты два дня предоставлены сами себе, а затем ‒ непосредственно выходные! Это уже создавало определенный распорядок и ритм жизни.

Вообще, время в Лефортово течет крайне медленно. В камере всегда только двое, в отличие от других СИЗО, где арестантов – от 4 до 20 человек в одной камере. Большая скученность не всегда удобна с точки зрения бытовых условий, зато можно общаться с соседями, причем не только со своей, но и из других камер. В других следственных изоляторах на прогулках есть возможность докричаться друг до друга, узнать, кто где сидит, получить какие-то новости с воли и передать информацию кому нужно, а ночью есть возможность связаться через так называемую «межкамерную почту». В некоторых СИЗО есть возможность звонить своим близким с мобильного телефона. В Лефортово межкамерная коммуникация невозможна; телефонов, естественно, нет. Из-за дефицита общения у некоторых людей начинает ехать крыша, и они, конечно, срываются на тех, кто рядом. Нервы вначале очень трудно контролировать. Только распорядок и решает частично эту проблему.

Находясь в следственном изоляторе «Лефортово» в Москве, я пытался выработать для себя более или менее четкий план на день, чтобы не тратить свое время. Ставил по минимуму определенные задачи, которые я должен был успеть сделать. Записывал их на листочек и крепил его на самое видное место для себя.

Если не считать бытовых дел вроде стирки и уборки, то в основном я читал. Я прочитал более 450 книг за время содержания в русском плену, что действительно дало мне хорошее образование. Почему так много? Раз в десять дней есть только две книги – вот и все развлечения. Две книги на десять дней ‒ это все, что у тебя есть. Начинал с фантастики, после переходил на классическую литературу, а в конце читал только образовательные книги.

Например, «Курс социологии», «Курс экономической теории», «Курс банковского дела»... У меня было в планах учить несколько стихов в день. Для этого брал в библиотеке книги разных поэтов и тратил целые дни на переписывание их в тетради. Также изучал хотя бы одну страницу по иностранному языку. Занимался спортом около двух часов в день, в основном на прогулке. Но спорт в тюрьме ‒ это совсем отдельная тема, имеющая множество тонкостей.

Однако все это ‒ лишь спасение от дурных мыслей, которые преследовали постоянно. Спасение от невероятного давления, которое оказывалось непрерывно, а также некое условное разделение недель, что психологически ускоряло течение времени в неволе. Этот опыт Лефортово, наверное, пригодился бы при подготовке длительных космических экспедиций. Можно было бы прилично сэкономить на научных экспериментах. Вот с удовольствием дам советы тем первым марсианским колонистам. Смешно, но смех над трудностями ‒ тоже способ уйти от реалий в русском плену.

Жизнь в Лефортово была своего рода шоу «За стеклом». Охранники без устали наблюдали за всем происходящим в камере. Разница с телевидением в том, что зрители принимают непосредственное участие в жизни своих подопечных, направляют и даже помогают им. Камеры были двойные, как каменные мешки, и в каждой велось видеонаблюдение. В специальном пункте находился большой пульт.

Там всегда находилось пять или шесть тюремщиков, которые смотрели в экраны компьютеров и следили за микрофонами, потому что каждая камера оборудована еще и устройствами прослушивания. На продоле – так мы называли коридор – ходили конвоиры, которые заглядывали в глазок. Специально для них были постелены ковры, и совершенно не было возможности услышать их, когда они заглядывали к тебе в камеру. Это и было все мое пространство. На прогулках никто не разговаривал, межкамерной связи не было ‒ абсолютная тишина. Вакуум...

Мой год и четыре месяца в абсолютной тишине.

Сидели мы по двое, но соседей меняли раз в несколько месяцев. Вот неделю посидишь, только привыкнешь к человеку, к обстановке ‒ и говорят: «Собирай свои вещи, выходи. Переезжаешь в другую камеру». Поэтому через год-два сиденья можно познакомиться с двумя десятками людей. Вблизи увидеть бывших соседей я имел возможность только в автозаке, когда арестантов развозили по судам.

Кстати, этот момент ‒ отдельная история. Когда арестантов выводили, конвоиры выдавали трескающие звуки, сжимая в руке металлический кругляш с мембраной, предупреждая: «Ведем государственного преступника!» Если такой мембраны не было, они стучали по полым трубам ‒ обрезки таких труб прикреплены по стенам у каждой двери вдоль коридоров. Они устраиваются для сброса туда ключей от камер на случай бунта. Из тех труб эти ключи невозможно достать. На пути следования также деревянные кладовые-мешки, в которые, в случае появления встречного арестанта, тебя заталкивают.

Большинство людей, которые со мной сидели, очевидно сотрудничали с ФСБ. Они задавали мне разные вопросы, всегда начиная с того: «Расскажи пожалуйста что там на самом деле было в Крыму? Что творилось на площади?» Затем продолжали: «За тебя никто никогда не впишется. И ты гражданин России. Тебе надо только беречь свою жизнь, интересоваться только своими собственными интересами, сотрудничать с ФСБ, пойти и поговорить с ними».

Таки вещи постоянно предлагали. Например, «Тебя устроят в National Geographic, ты фотограф, вот и будешь путешествовать и фотографировать для ФСБ все, что необходимо». Таких людей отличаешь не сразу. И как реагировать на это, не знаешь. Все приходилось изучать на собственных ошибках, потому что никто ничего не мог посоветовать. Потому что никто ничего не знал о тюремной жизни.

Люди, которые попадают в другие следственные изоляторы, быстро учатся, что делать в различных ситуациях, и с другими заключенными, и со следователями. Им советуют более опытные арестанты. Те, кто уже сидели в тюрьме и изучил все правила поведения в этом замкнутом обществе, знают, как, когда и к кому применять необходимые действия и решения.

Люди, которые сидят в СИЗО ФСБ, не знают о злодейской жизни вообще ничего. Они не знают, что есть «дороги» ‒ канаты, которые спускаются и забрасываются между различными этажами, которые можно использовать «как почту». Что можна «переписываться» и через канализацию. Что люди могут передавать друг другу сообщения в «малявы», в которых вершится судьба. Они не знают, что межкамерная связь считается у арестантов святой. В Лефортово они сидят год в бетонной коробке, словно и не попадали в тюрьму. Но это создает серьезную угрозу для их дальнейшей жизни, потому что люди, которые попадают в исправительную колонию, уже имеют значительный опыт жизни заключенного и именно они могут воспользоваться каждой твоей ошибкой, которую ты непременно сделаешь в этих незнакомых тебе условиях.

Знаете, у меня и мысли не было никогда о том, чтобы «стать террористом», поэтому такое обвинение и заключение меня ужасало и подавляло. Я был совсем не готов. В своей жизни я мечтал, что женюсь и заведу детей. Буду искренне работать и заботиться о родителях. Мне хотелось воплотить в жизнь много планов. Когда внезапно я все потерял. Россия отобрала у меня все...

Фотограф Геннадий Афанасьев был арестован в оккупированном Симферополе 9 мая 2014 года. Проходил по сфабрикованному российской ФСБ делу «террористов группы Сенцова». Под жесточайшими пытками палачи заставили его подписать признание во всем, что они требовали, в том числе в намерении взорвать мемориал «Вечный огонь» и памятник Ленину в Симферополе. Во время суда над режиссером Олегом Сенцовым и общественным активистом Александром Кольченко Афанасьев нашел в себе мужество отказаться от показаний против eiqtidxiqqxkmp них.

cripo.com.ua