Опасный пустозвон: авторитарный человек и его речь

Опасный пустозвон: авторитарный человек и его речь

05 июня 2017 г.

Михаил Журенков

Политика должна быть эффективная. Экономика — современная. Развитие — динамичное. Лидер — энергичный. Деятель — крупный. Программа — долговременная.

Иногда говорят, что авторитарного человека нет, это выдумка философов и социологов. С одной стороны, действительно, об авторитарном человеке мы узнали (и он сам узнал о себе) из философских трактатов середины XX века. Но, с другой стороны, он все-таки существует, и не только как плод философского рассуждения.

Я вспоминаю знаменитую фразу знаменитого математика и логика Готлоба Фреге из предисловия к его «Основным законам арифметики». Вот что он написал об истинности существования (цитирую по памяти, но близко к тексту): «Если я сейчас сижу в этой комнате, гляжу в окно, а за окном воет ветер, идет дождь, то значит, ветер действительно воет, и действительно идет дождь, что бы кто об этом ни подумал».

Переживание истинности происходящего является предпосылкой, от которой мы можем двигаться дальше. Иначе любой разговор теряет смысл, а дискурс превращается в стёб (см. конец данной колонки).

Думаю, что мы можем определить авторитарного человека вполне положительно. Это такое, я бы сказал, очень архаическое создание в смысле стадиальности развития психики. Это человек, который застрял на младенческой, орально-канибалистической стадии. Он не может хотеть, не может обладать. Но зато он все время колышется в амбивалентности двух переживаний. Первое переживание — это так называемое «океаническое чувство».

Он чувствует себя всемогущим, потому что он слит с матерью (в нашем случае — с властью, обществом, народом). Настолько слит, что все его желания сами собой исполняются. Только захочется поесть, а ему уже мама сиську сует. Станет мокро между ног, а ему уже меняют пеленку. То есть, он есть океан, он есть всё, он един с миром и тем самым всемогущ. Но одновременно с этим он ощущает свою малость, свое ничтожество, свою крохотность перед громадной туманной фигурой матери, которая блуждает перед его младенческими глазами.

Конечно, люди в ходе взросления как-то выходят из этой стадии, но орально-каннибалистические следы остаются в нашем сознании. У некоторых людей эти пережитки младенческого сознания остаются надолго. Мне кажется, что нашему обществу в этом смысле как-то особенно не повезло.

Потому что основная масса находится на орально-каннибалистическом уровне, а наиболее продвинутые лидеры — это типичные анально-садистские персонажи, которые находятся друг с другом в реальной, а с народом в воображаемой садомазохистской связи. Почему в воображаемой? Потому что этот самый народ не может быть полноценным субъектом садомазохистской связи.

Он еще до этого не дорос, он еще не умеет подчинять и даже подчиняться, он может только кричать. Это касается авторитарного человека, и это реальность. Достаточно выйти на улицу, посмотреть телевизор, почитать газеты, посмотреть обсуждения в Интернете, вы все это увидите своими глазами. Старинная немецкая песенка: «как доказать, что Боденское озеро — это не выдумка? Приезжай и убедись».

Что касается авторитарного дискурса, особой «авторитарной речи», то она тоже существует. Впервые я услышал про это очень давно, году в семидесятом от замечательного человека по имени Виктор Манзюра. Он вместе со мной учился на филфаке — вернее, я вместе с ним, потому что он был на три или четыре года меня старше. Куда он делся потом, я не знаю. Недавно я нашел в сети лишь одно упоминание о нем — в мемуарах о совсем другом человеке. Там и фотография была — Витя Манзюра, худенький и в тельняшке. То есть он мне не приснился.

Это был замечательный филолог. Помню его работу по берестяным грамотам. Он нашел древнерусский протокол допроса, который содержал только ответы, и реконструировал весь текст. То есть восстановил вопросы. Человек он тоже был необычный, даже отчасти легендарный. Например, он — хотя был небольшой и весьма поджарый — брал в столовой три обеда. Но съедал их так: суп, второе, компот, суп, второе, компот и суп, второе, компот. А все стояли вокруг стола и смотрели.

Однажды он сказал мне, что открыл новую дисциплину, которая называется «авторитарная лингвистика». Я спросил, что это такое, он ответил, что это изучение авторитарного дискурса. Слово «дискурс» тогда уже было. Вообще кажется, оно у нас в России было с 1860-х.

Итак, Витя Манзюра сказал: авторитарный дискурс — это вот такое высказывание: «По газонам не ходить! Штраф сто рублей. Администрация». Он сказал, что в авторитарном высказывании должны присутствовать три вещи. Во-первых, должна присутствовать какая-то инструктивно-нормативная часть, указание или запрет. Должна присутствовать санкция за нарушение. Наконец, и должна присутствовать апелляция к какому-то авторитету. Вот эти три момента и делают высказывание авторитарным.

У Лидии Гинзбург есть такой замечательный отрывок. Из газетной заметки 1987 года: «Предшественник Пушкина. Духом свободомыслия было проникнуто творчество великого русского поэта Константина Николаевича Батюшкова». Лидия Гинзбург пишет, что в этих тринадцати словах задействованы три сильнодействующих социальных механизма. Собственно, добавлю уже от себя, эти механизмы также принадлежат авторитарному дискурсу.

Первый механизм — это чинопочитание. Батюшков хорош постольку, поскольку он предшественник Пушкина. То есть он существует не сам по себе, а при начальстве. Встроен в ранжир.

Второй механизм — политическое передергивание. Потому что свободомыслие было отнюдь не единственным и не главным свойством поэта Батюшкова. Он был поэт скорее эротический. «Мне ль под оковами Гимена/ Все то же видеть и одно?/ Мое блаженство — перемена, / Я дев меняю, как вино!» и далее: «Чем девы робкой и стыдливой/ Неловкость видеть, слышать стон,/ Дрожать, и миг любви счастливой/ Ловить в ее притворный сон...» Ого! Смело, однако! Конечно, в условиях российской светской и церковной цензуры — это большая вольность, но вряд ли политическая.

Нетрудно увидеть, что эти механизмы вытекают из «нормативности» и «авторитетности» авторитарного высказывания.

Третий механизм — гигантомания. Потому что Батюшков при всей своей очаровательности никогда не был — и никогда не считался! — великим русским поэтом. Но в авторитарном контексте, чтоб быть хорошим, надо быть большим.

Вот тут выплывает еще одно свойство авторитарного дискурса: вместо ценностных (и тем более — вместо качественных) характеристик появляются параметрические. Неважно, какой поэт Батюшков в своем существе. Важно, что он «великий», или по крайней мере, «выдающийся».

Параметрические характеристики — как математические параметры — как бы намеренно игнорируют содержание и оценку.

Например: политика — эффективная. Не хорошая, не плохая, не демократическая, не либеральная, не консервативная, не христианская, не коммунистическая. Лживая или правдивая, полезная стране или вредная? Да неважно. Эффективная, и все тут. Есть задача — должно быть решение, точка.

Развитие — динамичное. Не развитие капитализма или социализма, ферм или колхозов, фирм или «шарашек», а просто динамичное развитие.

И так далее. Лидер — энергичный, сильный, жесткий. Деятель — крупный, выдающийся.

Программа — долговременная («рассчитанная на перспективу»).

Параметрические характеристики очень удобны для пустословия: «Удалось переформатировать ряд неэффективных институтов, которые мешали динамичному развитию и выходу на современный уровень...»

Кстати, слово «современный» из того же бессмысленного ряда. Кто будет спорить, что Бухенвальд был гораздо современнее, чем, скажем, какая-то допотопная кайзеровская тюрьма конца XIX века? Но, тем не менее, слово «современный» несет для авторитарного сознания какую-то грандиозную поэзию, и может служить прекрасным агитационным инструментом.

Кроме того, авторитарный дискурс очень любит технические, административные термины и чуть приподнятую официальную лексику. Не кровать, а койка, не еда, а питание, не люди, а население. А также — не «жена», «делать» и «родина», а «супруга», «создавать» и «отечество».

Но протест против авторитарного дискурса бывает точно таким же авторитарным.

Лидия Гинзбург пишет: Кто-то сказал Ахматовой: «Гумилев дал мне литературный вкус». Она тут же спросила: «А где Николай Степанович его взял?». И уже совсем на грани пристойности (тоже из записок Лидии Гинзбург): «Появился новый прекрасный поэт, Константин Вагинов» — «Простите, откуда?».

Обстебывание и приколизм, издевательство над всем на свете — это оборотная сторона авторитарного раздувания, авторитарного возвеличивания.

Можно от этого избавиться, хоть отчасти, хоть когда-то?

Несвоевременный вопрос.

Сначала нужно постараться осознать — даже не осознать, а хотя бы ощутить, пережить — убожество авторитарного qhiquqixhiqhkmp дискурса.

argumentua.com